Недолюбливаю я сердобольных. Даже хуже — я их боюсь.
Даже выстраивала гипотезы о том, что я наверное черствая и неэмпатичная. Проверки жизнью эти гипотезы не выдерживали — в реальных ситуациях очень даже не черствая.
Но вот эта сердобольность… Особенно, когда она громко и напоказ… Боюсь и недолюбливаю.
Наконец-то разобралась, в чем тут дело, спасибо матушке эволюционной бихевиористике и сестре ее нейрофизиологии.
Дело в окситоцине. Окситоцин — пептидный гормон “любви”. Его изначальная эволюционная функция — создать тесную связь между матерью и младенцем. Именно благодаря окситоцину мать способна жертвовать собой, дабы вырастить следующее поколение. Окситоцин делает беременную женщину матерью как поведенчески, так и чисто физиологически — без окситоцина не было бы схваток и естественных родов.
Партнер окситоцина — вазопрессин, исполняет примерно ту же роль, но у мужчин. Понятно, что от самцов столь же великой привязанности к потомку для продления рода не требуется, но иногда преданный отец эволюции не мешает.
Вторичная функция окситоцина и вазопрессина — это создавать семейные / общинные / племенные отношения. Не путать с социумом!
Эта способность людей сплочаться стала огромным эволюционным преимуществом людей, поэтому окситоцин и вазопрессин заняли серьезные позиции в нашей нервной системе. В разной пропорции у разных людей, разумеется.
И вроде все замечательно — мы эволюционировали любить друг друга… Но нет.
Окситоцин и вазопрессин — не столько про любовь, сколько про яркое деление на “свои” — “чужие” с соответствующим поведением. Мать под действием окситоцина оберегает и лелеет своего ребенка, и противостоит чужим — как чужим детенышам, так и взрослым врагам.
Племенные отношения всегда строились на том, чтобы отличать своих от чужих. И с особой агрессией относиться к чужим.
Это выражается и на клеточном уровне — клетки находят “чужих” и убивают их. Если клетки не борются с чужими клетками или неспособны их распознать, результат — либо серьезный сбой иммунитета, либо рак.
Окситоцин и вазопрессин делают людей очень сердобольными и привязанным к “своим”, и одновременно — крайне агрессивными к “чужим”. Настолько, что “чужие” той же особи не воспринимаются, как та же особь, или вообще как нечто живое. Враг — и все тут.
Проблема в том, что эволюционно полезное умение любиться со своими и воевать с чужими на современном социальном плане выглядит довольно патологически. “Чужими” можно назначить людей по очень разным признакам. И при этом довольно удобно не считать их за людей. Аргументы найдутся.
Яркий пример — особо сердобольные феминистки, которые очень любят “заботиться” о женщинах, попавших в беду. Забота о жертве обстоятельств — это не плохо. Но вместе с такой сердобольностью приходят и крайности — среди таких феминисток нормально не воспринимать за людей и крайне агрессивно относиться к мужчинам (“чужой” по гендерному признаку) и даже к женщинам, не разделяющим их взглядов (“чужая” по идеологическому признаку).
В политике сердобольность особенно опасна, потому что агрессия к “чужим” (от представителей других наций до граждан своей страны, но с другим поведением и предпочтениями) навязывается толпе через маску заботы и благих намерений, через архетип “любящей матери”. Кто же устоит?
Помните “И на роли предателей, трусов, иуд в детских играх своих назначали врагов”? Вот так примерно работает окситоцин и вазопрессин, который делает из людей особо сердобольных. И особо агрессивных к тем, кто вне круга сердобольности.
То есть — не надо никого жалеть, никому помогать и ни о ком заботиться? Ну надо или не надо — в каждой конкретной ситуации тебе решать.
В том и отличие гуманизма от сердобольности: гуманизм интеллектуален, это — свободный осознанный выбор человека. В то время как сердобольность — это по сути инстинкт, для которого потом придумываются аргументы, но все чаще — слоганы и лозунги.